— Марина…

— Ничего не говори, Ваграм. Прошу. Мне ничего не нужно. Ни жалости, ни участия, — в глазах Марины еле заметно блеснули слезы. — Только, если сможешь, раз в два-три года приезжай. И всегда помни свою прежнюю Марину. А теперь иди, — не сдерживая слезы, сказала Марина. — Счастливого пути тебе…

Не сделав и пары шагов, я, невольно, обернулся назад… С измученным лицом, чуть подсвеченным луной, она молча стояла в полутёмном дворе.

Вдали, словно, из далекой глубины лет, тоскливо и протяжно гудели паровые поезда.

========

ИЗВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Дом стоял на окраине села, лицом к солнцу, задом обращенный к лесу. Отдельно от остальных домов. Стоял на холмике одинокий, и вроде, покинутый. В течение всего дня лес источал приятные запахи. Птицы там очень рано, не дожидаясь начала дня, начинали свой предутренний концерт, купаясь в лучах ясного солнца.

А по ночам, когда все вокруг засыпало, погружаясь в мягкую безбрежную мглу, со стороны ущелья Бахчута был слышен тоскливый зов ночной птицы.

В далеком тумане прошлого таким запомнился родной край. Теперь же, сидя в углу веранды, Аветис пристально смотрел по сторонами, и, казалось, ничего не изменилось, сзади дома, в лесу, по-прежнему, перебивая друг друга, пели дрозды, возвращая его в те далекие дни, которые прошли, как сон, и, увы, никогда не вернутся назад.

Со стороны веранды, сразу за оградой приусадебного участка, начинались колхозные поля, над полями, раскачивающимися от прохладного ветра, сверкал, дрожал теплый туман. Не то на скошенных полях, не то поблизости, не то на окрашенных от маков плоскогорьях, бесконечно, не прерываясь, пели жаворонки, и их грустная песня звенела на узких дорогах между полями.

Сколько раз мысленно он бывал здесь, в этой деревне с соломенными домиками, длинными сараями, маленькими приусадебными садиками.

Уставший после долгой дороги, он сел в углу веранды, с тоской вглядываясь вокруг, и его сердце беспорядочно стучало в груди, готовое вырваться наружу.

Аветис, не мигая, смотрел на село, которое, измученное жарой, свернулось у подножия холма. Его глаза нетерпеливо скользили по знакомым лесам, холмикам, на лугах и в ущельях он видел тропинки, которые тосковали по его следам, на этих тропинках кусты шиповника, на которых в середине апреля раскрывалась роза с красными лепестками и цвела темно-синяя фиалка. Да, все вокруг было до боли знакомо, ничего, будто, не изменилось.

Аветис сидел долго и не хотел вставать с места Не потому, что устал, дорогу длинную проделал, ехал на товарном составе до Евлаха, от Евлаха много прошел пешком, некоторый путь проехал на лошадиной подводе, потом, снова пешком, целый день и ночь. Это была не усталость, нет. Там, далеко в Сибири, в степях Украины и, далее, в Средней Азии, когда на лошадях неслись на басмачей, он долго мечтал, вот так, посидеть на веранде собственного дома, сидеть и долго, часами смотреть на близкий и далекий ему Хндзахут, тоскующим взглядом окинуть его высокие горы, поля, утопающие в цветах и зелени, беседовпть с сыном, сказать ему, что его вынудило оказаться в чужих краях.

И, вот, он вернулся, спустя двадцать пять лет, наконец, добрался домой из далеких странствий и снова должен уезжать. Должен уехать… неизвестно, посчастливится ли ему еще хоть раз посмотреть на родные луга и ущелья?

Жизнь — бесконечная дорога, человек — путник — куда приведет его дорога, одному Богу известно. Дороги снова его зовут. И почему так случилось, почему дороги эти отнеслись к нему, как неродная мать?

Он свил гнездо себе здесь, а значит, должен был жить здесь, потому что, куда б ни пошел, сердцем он не смог оторваться от этих мест. Должен был жить здесь, закончить строительство второго этажа дома, жить счастливой жизнью, но жизнь повела его иными дорогами, жил он под чужим небом, скучая по голосу сына, который вырос, вот, без него и стал уже мужчиной в доме, даже создал семью.

У Аветиса чуть сердце не остановилось, когда его невестка, жена сына, подталкивая малыша, тихо сказала: «Подойди, Авик, подойди к дедушке». — «Авик?» — удивился он.

— «Да. Его зовут Аветис, но мы называем Авиком. Он пока маленький, поэтому».

Аветис встал с места, от волнения мышцы лица напряглись, ноздри раздулись. «Значит, не забыли меня», — подумал он про себя, и из его груди вырвался глубокий вздох. Удивительно, когда ничего не возможно высказать словами, человек вздыхает, и этот вздох, кажется, приносит облегчение его душе.

Аветис невольно посмотрел на сына, заметил его хмурый взгляд, направленный на жену, и улыбка на его лице мгновенно погасла, как зажженная спичка от ветра.

Он прикурил сигарету, отвернувшись, снова стал рассматривать близкие и дальние поля, высокие горы напротив, вершины которых касались лазурного неба. На полях снова пели жаворонки, из леса донесся голос кукушки, и этот голос тоже был тоскливый, где-то кто-то точил косу — виш-вуш-ш, виш-вуш-ш, человека не было видно, звук с ветром то приближался, то снова отдалялся. Взгляд Аветиса устремился за извилистой, старой дорогой, уводящей из села, Эта дорога поднимается по склону высокой горы напротив, поворачивается и входит в лес, потом выходит из леса, идет по основаниям холмов, входит в ущелья, местами показываясь наблюдающему издалека, и исчезает из виду. По этой дороге он ушел в последний раз…

Время от времени отец, исподтишка, незаметно смотрит на сына, но взгляд сына по-прежнему холодный, безмятежный. Сын не хотел, а, может, не мог смириться с той мыслью, что этот человек, приехавший издалека, измученный, с постаревшей раньше времени внешностью — и есть его отец, родной отец, которого он потерял много лет назад, теперь непонятно, зачем он вернулся.

На улице лето, жаркий июнь. Слышно, как по ту сторону приусадебного участка, на золотистом пшеничном поле, шелестят пожелтевшие колосья. В то время, двадцать пять лет назад, было такое же лето, воздух над полем накалился и дрожал.

А, может, сыну через столько лет так кажется? Двадцать пять лет… А, как будто, все это произошло вчера.

Удивительно, какой длинной кажется жизнь, когда ты маленький. И как она коротка, когда смотришь на нее с высоты своих лет. Ему в то время было всего четыре года. В его детской памяти запечатлелся этот день: отец с двустволкой в руке, разъяренный орал на мать, и глаза его, почему-то, полностью были красные. Мама тоже что-то говорила, в то же время, плакала. Он